Можно ли поверить алгеброй гармонию? История искусствознания и эстетической науки — ответ на этот вопрос. Так уж устроен человек, что даже самые спонтанные свои проявления (включая «плоды божественного вдохновения» — произведения искусства) он заносит в реестр под определенным номером. И, несмотря на сопротивление самих творцов прекрасного, зачастую полагающих, что их уникальное творчество не поддается ни классификации, ни логическому осмыслению (вспомним Б. Ахмадулину: «Чтоб мною ведать, вам надобно меня убить»), искусствоведы и эстетики продолжают свою кропотливую работу систематизаторов и классификаторов.

Больше, чем об искусстве Японии, пишут лишь о ее экономике. Но если западные экономисты дошли до того, что назвали японцев «экономическими животными», то искусствоведы не говорят о Японии без восторга. Действительно, только влюбленному в Японию и потрясенному ее искусством западному исследователю под силу отдать огромную часть жизни на изучение ее языка, культуры и искусства, такого своеобразного, не похожего на все привычное, завораживающего... Печать влюбленности лежит и на работах этих ученых; она, правда, принимает разные формы: от чисто эмоционального восторга (В. Овчинников) до теоретического обожания
у таких известных представителей русской японистики, как Т. П. Григорьева и Н. Г. Анарина.

Иной эмоциональный градус у самих японцев. Для них собственное искусство — часть привычного образа жизни, и потому отношение к нему — как к теоретическому объекту — более хладнокровное. В последние 10—15 лет в Японии появился ряд серьезных работ, посвященных проблеме эстетического своеобразия. Задача данной статьи — описание источников эстетического своеобразия традиционного искусства гэйдо на материале исследований японских эстетиков-профессионалов.

* * *
Абсурдно было бы отрицать огромную роль религии в развитии искусства. По верному замечанию Н. Гартмана, «большое искусство исторически вырастало преимущественно на почве высокоразвитой религиозной жизни, даже возникая первоначально как ее выражение.1 (Разумеется, это вовсе не значит, что религия является внутренним организующим принципом эстетического. Природа религиозного и эстетического различна, хотя они и взаимосвязаны.)

В средневековой Японии религия несла в себе глубокие эмоциональные переживания, в ней концентрировались основные идеи эпохи — все это требовало материализации в образах искусства. Духовная жизнь страны определялась буддизмом, синтоизмом и конфуцианством (идеи даосизма также имели место, но в сочетании, как правило, с дзэн-буддизмом). Эти учения находили явное и неявное отражение в японском искусстве. В первом случае имело место прямое включение священных текстов в ткань художественного произведения. Цитирование сутр, особенно Лотосовой, изречений патриархов и т. п. являлось одним из действенных средств создания художественного образа. Во втором случае религиозные мотивы звучали лишь в душе мастера, привнося в его творения особую, прекрасно улавливаемую средневековым японцем атмосферу фунъики.

Специфику религиозных реминисценций в художественной культуре Японии отмечал и академик Н. И. Конрад. Размышляя о японской средневековой литературе, он писал, что в ней всегда обнаруживается «мудрая сентенция, так и звучащая отзвуками голо-

сов мудрецов или учителей буддизма своих и зарубежных, или же из соседнего Китая Проникновенное вещание буддийских пастырей, отшельников, монахов, апостолов, богословов, а то и четкие бесспорно здравые формулы китайских моралистов, политиков и социологов,— они то и дело находят себе прибежище в строчках письма, иные в буквальной форме, иные несколько претворенные, приспособленные, иные же только дают жизнь мысли самого автора, вдыхают душу в его телесное творение».2

На своеобразную религиозность японского традиционного искусства указывают многие российские и зарубежные ученые. В. Н. Горегляд, например, приводит мнение известного религиоведа Анэдзаки Масахару, что Сутра Лотоса играла в японской литературе «роль, очень похожую на роль Библии в английской литературе».3 Н. Г. Анарина, анализируя пьесы театра Но, отмечает, что религии и учения наслаиваются и взаимопроникают в средневековой японской драматургии, порождая неисчислимое количество вариантов идейных и эмоциональных ассоциаций, некое «духовное мерцание» за пределами самого действия.4

О том же пишет и крупный эстетик Идзири Масуро, рассуждая об искусстве чайной церемонии тяною и искусстве составления букета икэбана: «Если говорить о „мире цветка" {хана-но сэкай), то поначалу он был „цветком, приносимым на жертвенный алтарь Будде", но в конце периода Намбокуте его предназначение стало меняться так же, как менялся и архитектурный стиль. На протяжении периода Мурома™ мир цветка отделялся от религиозной формы и стал видом искусства — „цветком для человека"».5

Действительно, искусство икэбаны, называемой проф. Идзири «миром цветка», прошло период, так сказать, эмбрионального развития в рамках ритуала пожертвования красиво аранжированных цветов Будде (букет ставился перед его статуей или изображением). Сам ритуал пришел в Японию из соседнего Китая вместе с буддийской церковной организацией. Окончательное отпочкование от буддийского ритуала и обретение статуса вида искусства произошло в XVI веке. Однако народная память крепко и прочно связывает это искусство именно с буддизмом